Александр Прозоров - Слово шамана [= Змеи крови]
— Поведали мне в Москве, — недоверчиво покачал головой гость, — зимой в степи не вы татар, а они стрельцов побили.
— Было, — признал Варлам. — За беглыми татарами стрельцы погнались… И случилось что-то. Немногие живыми пешие дошли, и странное про сечу минувшую сказывали.
— Слышал, — кивнул дьяк. — Вести про колдовство басурманское мне также проверить надлежит. Сам-то что думаешь, боярин?
— Думаю, побили их татары, — ответил Батов. — Вот со страху и померещилось лишнего.
— Вот и я так думаю, — согласился боярин Адашев. — Однако же священника и знахаря чухонского с собой прихватил. Может, и пригодятся… — доев пряженец, гость потянулся к расстегаю с грибами. — Так что, Варлам Евдокимович, пойдешь со мной татар бить? Отпустишь мужа со мной, боярыня?
— Ты знаешь, Даниил Федорович, — оправила Юля воротник на черной шелковой блузке с вышитой на ней золотой нитью драконом, — в тех землях, откуда я родом, девушки не любят выходить замуж за мужчин, мужским делом занимающихся. Ты, говорят, в любой из дней домой можешь не вернуться, голову сложить, а мне потом одной оставаться. Дети сироты, сама без ласки. Судьбы такой не хотят. Только здесь я поняла, что русских мужей иных и не бывает. Коли службы ратной страшишься, коли за родину живота класть не хочешь — значит, не русский ты человек. Раб безродный. Посему мужа службой государевой или порубежной никогда не попрекаю. Однако же лук мой, и опыт воинский позволяют требовать для себя иное. Хочешь в поход идти — бери меня с собой.
— Да как же так, Юленька?! — растерялся Батов. — Сейчас же не зима, май заканчивается. Смерды репу только начинают сажать. Куда сейчас нам обоим? А хозяйство как же?
— Про хозяйство вспомнил? — прищурилась Юля. — Ты лучше вспомни, что просил, когда замуж выйти просил?
— Что?
— Десять сыновей тебе родить ты просил. Где я их тебе возьму, если ты что не месяц, из постели семейной в луга удрать норовишь?
Сидящие за столом бояре грохнули оглушительным хохотом. Дьяк Адашев, тоже смеясь, поднял руки:
— Все, молчу. Сыновья — это дело такое, что никаким ясырем не заменишь. Это дело никакому приказчику доверить нельзя. Только самому.
— Вот так, — поднялась из-за стола Юля. — Тогда я пойду, на счет горячего распоряжусь. И чтобы рыбу копченую и соленую принесли, а то блюда уже опустели…
* * *Разумеется, дьяк Даниил Федорович Адашев, как и все государственные люди, бессовестно лгал. Ни на какой Терек он не пошел. Спустившись вдоль Оскола до Купеческого брода, он пересек реку и скорым маршем двинулся к Дону, затем вниз по течению до Калачевского волока, возле которого, ввиду окруженного тыном острога атамана Михаила Черкашенина и остановился на целую неделю, давая роздых людям и лошадям.
Атаман прислал пожилого чубатого казака, зазывая боярских детей в гости, но Адашев вежливо отказался, велев ответить, что ожидает корабли с воинским припасом для важного секретного дела, о котором боится разболтать. Спустя три дня тот же ответ получили и посланцы казацкого атамана Сары Азмана, поставившего четыре городка ниже по течению.
В первых числах июня на левом берегу Дона появились большие конные упряжки в несколько десятков низкорослых ширококостных меринов, волокущих по толстым, потемневшим от времени полозьям почти беленькие, свежеструганные новенькие ладьи.
Присматривали за перетаскиванием кораблей казацкие старшины — по какому-то странному совпадению, за строительством судов по государеву заказу и для торговых целей присматривали почему-то именно донские казаки. Они же и работу у артелей принимали.
Пятого июня тысяча пятьсот шестьдесят седьмого года все четырнадцать груженых вином, порохом, ядрами, сукном и пищалями ладей закачались на волнах полноводного Дона. В тот же день дьяк Адашев поднял своих воинов на коней и двинулся по берегу вслед за речным караваном. И в тот же день по его следам тронулись туда же три сотни под рукой атамана Чекашенина и две — Сары Азмана. Правда, сам атаман Азман сказался больным, но людей своих от похода удерживать не стал.
Даниил Федорович еще не успел произнести ни единого слова, ни дать ни намека, ни полунамека, а впереди него на два дня пути уже мчался будоражащий кровь любого казака волнительный клич:
— На татар! Поход на басурман сбирается! Кто хочет за христианскую веру быть посажен на кол, кто хочет принять всякие муки за святой крест — приставай к нам!
К тому, когда Даниил Федорович добрался до Белой Церкви, что уже десятый год считалась столицей донского казачества, вокруг него — позади, впереди, на левом берегу Дона — уже успело собраться никак не менее сорока сотен казаков, а по реке следом за его челнами плыло еще полсотни стругов.
Донская столица мало чем отличалась от обычного татарского стойбища: сотни войлочных шатров, орущие верблюды, блеющие овцы, всепроникающий запах кислятины и конского пота. Правда, здесь стояло несколько рубленных часовен, церквей и один настоящий большой каменный храм, сложенный из оштукатуренного известняка: та самая Белая церковь, выходящая главными вратами на центральную площадь, и с огороженным частоколом обширным подворьем, на котором виднелись крыши еще нескольких домов.
Остановившись перед храмом, Даниил Федорович скинул шлем и подшлемник, широко перекрестился на висящую над входом икону, низко поклонился, вошел внутрь. На площади, в ожидании, пока московский гость выйдет наружу, начал скапливаться народ — в свободных рубахах, широких шароварах и замысловато намотанными на пояс длинными матерчатыми поясами, поперек которых, на животе, была засунута сабля, а иногда — и пара длинных кинжалов.
Наконец боярин вышел, причем в сопровождении священника. Остановившись на ступенях, Адашев снова широко перекрестился, поклонился на три стороны и громогласно объявил:
— Люди православные! По указанию государя Ивана Васильевича и с благословения митрополита Московского отправляюсь я ныне воевать земли басурманские, татарские! Посему и клич бросаю: а пойдете ли вы со мной в поход священный?
— Любо!!! — с облегчением заорало в толпе сразу несколько голосов. — Любо! Пойдем с тобой боярин!
— Пойдем! — поддержали и другие казаки. — Смерть неверным!
Тут же мимо московского гостя выступил вперед отец Григорий, поднял тяжелый золотой крест:
— То есть повинность наша, братия, и каждого христианина за веру умрети, — казаки начали опускаться на колени, креститься покорно склонив голову. — За що от Господа в Троицы Светой Единого гойную и стократную заплату в небе одержати рачиш.
